Правила жизни Марии Сергеевны

Я окончила 10 классов, как раньше у всех было. И после сдавала экзамены в Ленинграде в техникум, поступила на бухгалтерский. Как-то мы были на занятиях, вдруг говорят — война. Мы в ужас пришли все. С кем? Как, Германия на нас напала, да вы что? У нас глаза на лоб вылезли. Не верим. Нам говорят — вот поверите.

Мы в землянках жили, у военных ещё были такие общие бараки, но большей частью все жили под землёй. Но это всё равно было бесполезно, потому что бомба пробивает до самого низа и может попасть в это убежище — все люди погибнут. Под землёй я была одна, я же была девочкой еще: мне было, может, лет 25, а, может быть, меньше или больше.
Мы там дежурили, смотрели на небо: не летит ли немец, не бросят ли бомбу. Мы, как часовые, всё время были на ногах. Вот нас выходит на дежурство трое, идём, всё нормально. Вдруг, откуда не возьмись, бомба. Двоих нет, один остался. И что? Походил, походил и вернулся в своё отделение, откуда выходил подежурить. Приходит и говорит, что остался один и спрашивает, что ему делать дальше. Находят, кто есть свободный, и отправляют снова на дежурство. Я и сейчас ночами не могу спать, потому что мы в Ленинграде не спали ночью. Нам нельзя было. И это как-то уже вошло в жизнь.

А в блокаду нам давали что: тарелку дрожжевого супа на сутки, и ни хлеба, ничего. Только на этой еде мы жили. Голодные были все. Как-то ехала машина, везла хлеб (а хлеб такой...бумага, а не хлеб). Машина сломалась. Казалось бы, подходи, бери — и будешь сыт. Но никто даже не прикоснулся, никто не подошел. Только спрашивали, куда позвонить. И вот когда приехала другая повозка, забрала хлеб, все подумали: «Слава Богу, что всё осталось так, как должно быть». Всё-таки, Ленинград есть Ленинград. Не Москва. Вот упал человек — все голодные, но подходят. Ищут, может быть, лекарство у кого-то есть или что-то тёплое на руки, на голову надеть ему. А потом говорят: «Нет, он же мертвый, он же мертвый». А я не падала. Ещё был случай: я до или после занятий иду, смотрю ­— сугроб, а там торчит что-то. Я думаю — вроде человек, а почему-то ноги кверху, а голова внизу, прямо в снегу. Я испугалась, прибежала и рассказала девчонкам. Они ответили, что мне, наверное, привиделось. Говорю: «Идите, посмотрите». И они убедились сами. Может, сбил самолет, и здесь шпион какой-то остался, а наши его заметили и прикончили. А потом, что они, с трупом будут возиться? Взяли, сунули в снег ногами кверху — и ушли. Ну а потом машина приедет, вытащит человека, отвезёт к могилам, куда свозили всех мертвых. Да, может быть, стреляла, может быть, убивала. Я же не знаю. Мы смотрели и вверх, и вниз. В Ленинграде, куда не выйдешь – отовсюду стреляли. Я всегда говорю: «Только бы не было войны». Война — эта такая страсть. Не спрячешься, ничего не сделаешь, ни Богу не помолишься — ничего. Никто не поможет ничем абсолютно, даже родитель. Вы можете погибнуть, а родитель может остаться. Вот как. Это всё война. После я замуж вышла, он был москвич. Теперь, видите, в Москве живу уже давно. Долго не могла привыкнуть к Москве, я здесь «умирала», много раз убегала. Однажды сбежала, ко мне приходят и говорят: «Мария, открой дверь, к тебе муж приехал», а я отвечаю: «Какой муж? У меня нет мужа (смеётся). Скажите ему, что я не поеду». Ну, вот видите, а теперь уже порядочно в Москве живу. Другой раз засну на какое-то время, а потом просыпаюсь, начинаю вспоминать. Потом опять немножко засну. Я вспоминаю только Ленинград. Вспоминаю, какая молодость была, потом думаю — вот здесь-то я не помню, уже забыла, забыла, потому что молодая очень была. А вспомнить хочется…